ЛЕРМОНТОВ Михаил Юрьевич (1814 -1841)

Печорин последовательно лишает Грушницкого его павлиньего наряда, снимает с него взятую напрокат трагическую мантию, ставя в истинно трагическую ситуацию, чтобы докопаться до его душевного ядра, разбудить в нем человеческое начало. При этом Печорин не дает себе ни малейших преимуществ в организуемых им жизненных ситуациях, требующих от него, как и от его партнеров, максимального напряжения душевных и физических сил. В дуэли с Грушницким он ставит себя в более сложные и опасные условия, стремясь к «объективности» смертельного эксперимента, в котором рискует жизнью не меньше, а больше противника. «Я решился, - говорит он, - предоставить все выгоды Грушницкому; я решил испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему...» (VI, 328).

Вместе с тем гуманные в своей основе стремления Печорина - открыть, разбудить в человеке человеческое - осуществляются им отнюдь не гуманными средствами. Он часто переступает грань, отделяющую добро от зла: по его убеждению в современном обществе они давно утратили свою определенность. Он меняет их местами, исходя не из бытующей морали, а из своих представлений. Такое смешение добра и зла придает Печорину черты демонизма. Вторгаясь в чужие судьбы со своей сугубо личностной меркой, он провоцирует дремлющие в них глубинные конфликты между социально-ролевым и общечеловеческим, становящиеся для них источником страданий и жизненных катастроф. Это проявляется в его романе с Мери, в жестоком эксперименте по превращению за короткий срок княжны в человека, прикоснувшегося к подлинным противоречиям жизни. Общение с Печориным, буря вызванных им противоположных и неведомых ей дотоле чувств и мыслей поставили Мери на порог совершенно нового этапа жизни. После мучительных уроков Печорина ее не будут восхищать самые блестящие грушницкие, она усомнится в самых незыблемых канонах светской жизни. Перенесенные ею страдания остаются страданиями, не извиняющими Печорина. Но они же ставят Мери выше ее преуспевающих, безмятежных сверстниц.

Беда и вина Печорина в том, что его свободная воля переходит в своеволие, в ничем не ограниченный индивидуализм. В стоическом противостоянии действительности он исходит из своего «я» как единственной его опоры. Однако истоки и сущность печоринского индивидуализма сложны и неоднозначны. В 1842 г. Белинский констатировал: «Наш век... это век... разъединения, индивидуальности...» (IV, 268). Печорин с его тотальным индивидуализмом и в этом фигура эпохальная. Но при всей чреватости антигуманными тенденциями подобный индивидуализм - одна из ступеней в развитии человека как суверенного существа, стремящегося к сознательной, свободной жизнедеятельности по совершенствованию мира и самого себя. А главное - и индивидуализм для Печорина не безусловная истина.