Михаил Нестеров (1862-1942)

Как художник Михаил Васильевич Нестеров заслужил известность еще в восьмидесятых годах прошлого столетия, когда начал выступать на выставках Товарищества передвижников и когда его картины «Пустынник» и «Видение отроку Варфоломею» были приобретены П. М. Третьяковым.

Великую революцию 1917 года он встретил в том возрасте, когда человеку очень трудно перестроиться на новый лад, отказаться от прочно сложившихся идеалов и убеждений, сформировавшихся под влиянием ближайшего старозаветного окружения.

Михаил Васильевич Нестеров родился в городе Уфе в купеческой семье, строго соблюдавшей религиозные обряды. Василий Иванович Нестеров, отец будущего художника, вел крупную торговлю мануфактурными и галантерейными товарами. Пробовал приучить к этому делу сына — единственного наследника по мужской линии, но тот «с ранних лет чувствовал себя чужим, ненужным в магазине и умел продавать лишь только соски для младенцев да фольгу для икон». Убедившись в «коммерческой бесталанности» Михаила, отец определил его в Уфимскую гимназию, а потом решил отвезти в Москву «учить на инженера». При поступлении в Лефортовское техническое училище двенадцатилетний Михаил Нестеров выдержал экзамен только по закону божьему, рисованию и чистописанию, а по остальным предметам провалился. Тогда Василий Иванович устроил сына в реальное училище К. П. Воскресенского. М. Нестеров вспоминал: «Много-много слез было пролито, пока я освоился с училищем, с товарищами. Много раз «испытывали» меня и наконец признали достойным товарищем, не фискалом, способным дать сдачи, и жизнь улеглась в какие-то свои рамки. Время шло. Учился я неважно, и все эта арифметика! Однако кроме закона божьего, рисования и чистописания, из которых я имел пятерки (а из чистописания почему-то мне ставил тогда знаменитый на всю Москву калиграф Михайлов 5 с двумя крестами и восклицательный знак), были предметы, которыми я охотно занимался: русский язык, география, история; из них я преуспевал». Директор училища Константин Павлович Воскресенский поощрял увлечение Нестерова рисованием, познакомил его с популярным в то время художником — инспектором Московского Училища живописи К. А. Трутовским, ввел обычай украшать классы к праздничным дням транспарантами, панно, эмблемами, плакатами. Нестеровским убранством класса любовалось все училище. В книге «Давние дни» художник пишет: «Меня восхваляли, качали, носили на столах перед всем классом — словом, я был триумфатором. Это был «успех», который порядочно вскружил мне голову».

По совету того же Воскресенского четырнадцатилетний Нестеров побывал на передвижной выставке 1876 года. О своем первом знакомстве с живописью передвижников он вспоминает с восторгом первооткрывателя мира чудес: «Это незабываемый был день. Я впервые был на Выставке, да еще на какой,— лучшей в те времена!.. Совершенно я растерялся, был восхищен до истомы, до какого-то забвения всего живущего знаменитой «Украинской ночью» Куинджи. И что это было за волшебное зрелище и как мало от этой дивной картины осталось сейчас! Краски изменились чудовищно. К Куинджи у меня осталась навсегда благодарная память. Он раскрыл мою душу к природе, к пейзажу. Вернулся в пансион я иным, чем был до выставки».

Передвижные выставки устраивались в помещении Московского Училища живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой (ныне улица Кирова), дом 21. Вот сюда-то и пришел пятнадцатилетний Михаил Нестеров «учиться на художника», не подозревая, как он сам признавал си, сколько трудов, сил и времени придется затратить «чтобы преодолеть все преграды и стать спустя много времени в ряды избранников».

Профессии художника Нестеров учился в общей сложности девять лет: в Училище живописи (1877—1880), в Академии художеств (1880— 1883) и опять в Училище живописи (1883—1885). Из преподавателей Московской школы больше всего уважал Е. С. Сорокина, «знавшего рисунок как никто в те времена», И. М. Прянишникова и В. Г. Перова. Вспоминая годы учения, Михаил Васильевич пишет: «Сам Перов не был сильным рисовальщиком и при всем желании не был для нас в рисунке авторитетом, как Евграф Сорокин, не давались ему и краски, которые мы уже начинали видеть у молодых Сурикова, Репина, В. Васнецова. Не в этом была сила и значение В. Г. Перова. Была она в проникновении в тайники души человеческой, со всеми ее радостями и скорбями, с чудесной правдой и гибельной кривдой. И Перов, владея своими скромными красками, рисунком, умел освещать, как Тургенев, Островский, Достоевский, Л. Толстой, глубоко скрытые язвы человеческой природы, его умный глаз сатирика проникал в тайники сокровенного. Ему была одинаково доступна «высокая комедия», как и проявления драматические. Его художественный кругозор был широк и разнообразен. Его большие сердце болело за всех и за вся. И мы знали, что можно и чего нельзя получить от нашего славного учителя. А он такой щедрой рукой расточал перед нами свой огромный опыт наблюдателя жизни. Все, кто знал Перова, не мог относиться к нему безразлично. Его надо было любить или не любить со всею пылкостью молодости, и мы, за редкими исключениями, его любили». Первой во всех отношениях самостоятельной работой и по теме и по чисто «нестеровской» живописи была картина «Христова невеста» (1886). До этого он писал, следуя по стопам своих учителей, жанровые сценки и пробовал свои силы в исторических композициях. Уход художника в благостный мир тишины и святости, очищения от «суеты сует жизни» в значительной степени обусловлен его личными переживаниями, связанными с преждевременной смертью жены — юной обаятельной женщины.

В неоконченной автобиографии Нестеров писал:

«Тогда же у меня явилась мысль написать свою «Христову невесту» с лицом Маши. С каким хорошим чувством писал я эту «картину-воспоминание». Мне иной раз чудилось, что я музыкант, что играю на скрипке, что-то до слез трогательное, что-то русское, такое родное, задушевное, быть может, Даргомыжского. В этой небольшой картине я изжил долю своего горя...

Любовь к Маше и потеря ее сделали меня художником, вложили в мое художество недостающее содержание, и чувство, и живую душу — словом, все то, что позднее ценили и ценят люди в моем искусстве.

С этой картины произошел перелом во мне, появилось то, что позднее развилось в нечто цельное, определенное, давшее мне свое «лицо». Без этой картины и без всего, что пережито с нею, «не было бы того художника, имя которому «Нестеров», не написал бы этот Нестеров ни «Пустынника», ни «Отрока Варфоломея», не было бы в Русском музее «Великого пострига», «Димитрия Царевича», не существовало бы и большой картины [«Душа народа»] и двух-трех моих портретов, кои автор считает лучшими характеристиками из всех им написанных».

Картины «Пустынник» (1888—1889), «Видение отроку Варфоломею» (1889—1890), «Юность Сергия Радонежского» (1892—1897) принесли Нестерову широкую известность. Они вызывали чувство восхищения его умением передать тихую красоту и благодать истинно русской природы в ее слитности с настроением человека.

Вместе с тем сам Нестеров признавался в одном из писем 1898 года: «...творчество мое, как мне кажется, имеет в себе нечто болезненное, поэзия моих произведений — поэзия одиночества, страстного искания счастья, тишины и душевного покоя... Картины мои слишком субъективны, в этом кроется и крайнее разноречие в суждениях о них. Кто же сомневается в их искренности, тот глубоко неправ».

Во второй половине девяностых годов Нестеров приступил к осуществлению давно задуманного им цикла картин о трагической судьбе русской женщины. Из этих произведений лучшим считается «Великий постриг» (1897—1898). Позднее художник неоднократно возвращался к «женской» теме и создал несколько трогательно поэтичных картин («На горах», «За Волгой», «Два лада», «Лето», «Одиночество», «Думы»), отчасти навеянных романами Мельникова-Печерского «В лесах» и «На горах».

В 1890 году Нестеров начинает работать (вместе с В. М. Васнецовым) во Владимирском соборе в Киеве: церковным росписям (в Киеве, Москве, в Абастушане) он отдал в общей сложности более двадцати лет.

Возможно, под воздействием церковной живописи в некоторых картинах Нестерова появляется известная стилизация в изображении «святых людей» и «голубиц». Более всего это заметно в цикле картин, посвященных преподобному Сергию Радонежскому (1892—1897) и в «Дмитрии царевиче убиенном» (1899). Вместе с тем в этих работах — «нестеровское» восприятие русской природы, воспетой им и в так называемых чистых пейзажах.

Не считая себя портретистом по призванию, Нестеров (говоривший, что «портреты — это дело Репина и Серова») создает в дореволюционные годы портреты, принесшие ему всеобщую известность и признательность: Е. П. Нестеровой (1905) и О. М. Шретер, дочери художника (1906), изображенной в костюме амазонки на фоне пейзажа. В отличие от картин, написанных, как правило, в «тихом» музыкально-живописном звучании, портретные работы Нестерова отличаются, как правило, сочным колоритом, оптимистическим восприятием жизни. Особенно ярко эти новые качества нестеровского искусства проявились в портретной живописи советского времени.

В трудные годы, наступившие после Октябрьской революции, Нестеров жаловался своему сверстнику и другу художнику А. Турыгину: «Не работается, ни к чему. Повторять себя надоело, а новых мыслей нет, а те, что есть,— около печки сидя,— не напишешь». Но уже в 1923 году он сообщает тому же адресату: «Хочу жить, действовать, работать до последнего часа». Воспрянув от временного уныния и растерянности, Нестеров приступает к исполнению портрета младшей дочери, Н. М. Нестеровой («Девушка у пруда»). Затем был написан портрет давнишнего приятеля художника — академика А. Н. Северцева (1925). Эта работа как бы открывает галерею жизнеутверждающих портретов ровесников и младших современников Нестерова, близких ему творческих натур, способных отдавать себя целиком искусству или науке.

В том же 1925 году были созданы еще два портрета — В. М. Васнецова и П. Д. Корина; в 1928 году—семь портретов и среди них отличный автопортрет, по поводу которого Нестеров спешит сообщить в письме другу: «Грабарь находит, что старость моя — «завидная старость», что если бы не Советская власть, то, может быть, никто бы и не знал об этой скрытой до 17-го года, до октябрьской революции, способности моей к чистому портрету... Словом, еще «жив Курилка».

Десятилетие 1930—1940 годов ознаменовано в творческой биографии Нестерова созданием лучших портретов представителей советской интеллигенции: художников А. Д. и П. Д. Кориных (1930), скульптора И. Д. Шадра (1934), академика-профессора зоологии А. Н. Северцева (1934, второй портрет), хирурга С. С. Юдина (1935), академика-физиолога И. П. Павлова (1935), певицы К. Г. Держинской, художницы Е. С. Кругликовой (1938), скульптора В. И. Мухиной (1940).

22 июня 1941 года, в день вторжения фашистских войск на территорию нашей страны, Нестеров начал писать портрет архитектора А. В. Шусева. Всем, кто пытался уговорить художника эвакуироваться из Москвы, он отвечал, что начал портрет Шусева в Москве, в Москве и кончит. «Впереди я вижу события не только грозные, но и светозарные, победные»,— писал М. В. Нестеров в октябре 1941 года.